"Танец красных листьев", глава третья

[Хаосит]

Есть ли, будет ли в этом мире что-то прекраснее тебя, жена моя, Идзанами? Сестра моя, Идзанами. Возлюбленная моя…
Тобой и мной всё началось. Тобой и мной закончится когда-нибудь. Весь мир, что сотворил тобой. Вся жизнь, что ты творила из меня. Возлюбленная моя Идзанами, мой мир есть ты. Твой мир – соткан из меня. И лучи солнца на твоих перстах по-прежнему поют мне гимн надежды. Пока сияет свет в твоих глазах, пока уста всё ещё шепчут: «Идзанаги…».
- Идзанами!
Не уходи…
Не оставляй меня, возлюбленная Идзанами. Зачем мне жить, если померк мой свет? Зачем мне мир, в котором нет тебя? Не уходи, Идзанами, не прячься во мраке Ёми. Я всё равно иду за тобой. Шаг в шаг, след в след. За тобой, в край безжизненный, в удел усопших. Смотри же, Идзанами, что ты натворила. Бог жизни за тобой следует по тропе смертей. Я верну тебя, не позволю умереть и оставить меня в одиночестве. Возлюбленная моя, я не смогу иначе.
Зачем ты прячешь лицо? Зачем отводишь взгляд? Смотри же, это я. Я здесь, я за тобой пришёл. Пойдём домой, пойдём обратно в жизнь. Жена моя, сестра моя, идём со мной. Ну же, взгляни на меня, Идзанами…
- Идзанами…
Как же так вышло? Как же так? Что с тобой случилось, Идзанами? Когда ты превратилась в это? И твоё тело – тлен. И твоё сердце – прах. Зачем ты сердишься и гонишь меня, Идзанами? Зачем в погоню посылаешь этих мерзких тварей? Я избегу той участи, что ты уготовала мне. Так просто обмануть их, обольстив кистью винограда. Смотри, они не причинили мне вреда. Зачем ты злишься ещё больше, зачем сама бежишь за мной?
- Уйди! И будь ты проклят, Идзанаги! Я ведь просила – не смотри. Оставь себе прекрасный образ, который ты любил когда-то. Мир обернётся прахом, я уничтожу всех людей.
Я – трус. Ничтожный трус. Отгородился камнем от тебя. Что же мне делать, Идзанами? Нет, я не позволю уничтожить мир. И каждый день стану возводить полторы тысячи домиков для рожениц. Жизнь не исчезнет. Но этого ведь мало. Для меня – так ничтожно мало. Мир – ничто. Если в нём нет тебя.
Я больше не боюсь, возлюбленная Идзанами. Протяни руку, коснись меня. Приди в мои объятья, Идзанами. Я украду тебя из мрака. Пусть твоё тело – тлен, пусть твоё сердце – прах. Ты для меня всё та же, ты для меня – прекраснее всего. И если смерть забрала твоё тело, я дам тебе своё. Живи во мне. Живи со мной. Всегда. Пусть так, пусть мне придется поглотить тебя, слизывая с губ горчащий привкус смерти. Но не расстанусь с тобой.
Моя возлюбленная Идзанами…


- Это тоже твоё проклятье, Цукиёми? – Момидзимару уселся на постели, закрыв лицо руками. Его плечи вздрагивали, но глаза оставались сухими. Сон, всего лишь жуткий сон. Раз за разом видеть этот сон становилось невыносимо. Раз за разом окунаться с головой в скорбь Творца, поглотившего собственную возлюбленную, чтобы избавить ту от смерти. Идзанаги и Идзанами, прекрасные печальные Боги, которых больше нет. Мог ли представить сын их Цукиёми, что увидит подобное ещё раз? От одной мысли об этом священнику становилось дурно. И сердце заходилось новой болью, било по старым ранам жалящим ядовитым пульсом:
«Тама… Тама… Тама…»
- Храни её, Инари-о ками… мне остаётся лишь молиться.
Хлоп-хлоп.
Момизимару стоял на коленях перед маленьким алтарём. Сладковато-пряный дым окутал лежащее на алтаре скромное ожерелье из ракушек. Рассветные лучи прокрались сквозь приоткрытые сёдзи, окрасили сизоватый дым в сиреневый, добавив розового света. Начинался новый день.
- Сегодня что-то обязательно случится. Не зря мне снился этот сон. Он никогда не снится просто так, - прошептал священник, поднимаясь с колен.

Строительство святилища закончилось, деревенские поправили свои дела, привыкая к новому укладу, к ощущению защиты, идущей с горы. Привыкали и к священнику, ежедневно спускающемуся в селение и тратившего весь световой день на возведение защитного барьера. Невероятное спокойствие спустилось на деревню, когда последний шнур с оберегами завершил круг.
- Момидзимару-сама, и что теперь, ни один ёкай не пройдёт?
- Такие, как нападали раньше, – не пройдут, - священник сидел на крыльце дома старейшины и угощался чаем, отдыхая от дневных забот.
- А такие, как жил на горе?
- Такие смогли бы. Но вряд ли станут. Обычно они не ходят на чужие земли. Хотя и для них не так просто пройти этот барьер.
- А лиса?
- Тенко-доно? Эта пройдёт где угодно, мои барьеры на неё не действуют, - священник улыбнулся, глядя, как испуганно сбилась в кучку ребятня, устроившая допрос.
- Почему?
- Она слуга Инари, как и я. Так что от неё у меня нет защиты.
- Она нас съест?! – кучка стала плотнее, улыбка Момидзимару – шире.
- Нет, она питается исключительно принцами. Среди вас есть принцы?
- Не-е-ет…
- Есть! – один мальчишка отделился от компании, сложил руки на груди и пристально уставился на священника.
- Ой, и кто же? – онмёдзи беззлобно потешался над детишками, откровенно наслаждаясь происходящим.
- Ты, Момидзимару-сама! – твёрдо заявил мальчишка и раздул щеки от самодовольства и мнимой проницательности.
- Тогда и волноваться не о чем. Об меня зубки сломает, - священник рассмеялся, не став спорить с мальцом по поводу своего происхождения.
- Вот и мне думается, что ты – принц. Уж не обессудь, Момидзимару-сама, но слухи о тебе всякие по деревне ходят. Уж больно ты молод и красив, прям как девица, - послышался голос старейшины за спиной священника.
- Ямадоджи-доно, если скажу, что я сын рыбака с крохотного острова – ты поверишь? – онмёдзи обернулся.
- Во всё поверю, даже в то, что ты сын лисы.
- Нет, я не ханьё, обычный человек. Хотя меня вырастила и воспитала лиса.
- То-то ты к ним так ласков.
- Нет, Ямадоджи-доно, не поэтому.
- Тебе видней, Момидзимару-сама, тебе видней.
Старейшина поклонился на прощание и отправился в деревню.

- Тенко-доно, вот ты зараза! Я так надеялся, что с Юмом мне не будет одиноко, а теперь тридцать лет коротать вечера в тишине… - Момидзимару хотел ещё чего-то прибавить в адрес лисицы, но почувствовал чьё-то присутствие и замолчал.
- Момидзимару-сама…
Она едва переступила порог, стояла почти в дверном проёме. Хрупкая девочка лет тринадцати-четырнадцати. По-детски мягкие, но уже по-женски тонкие черты лица наверняка свели с ума не одного юношу в селении. Кажется, онмёдзи даже видел мельком её. Только имени не знал. И уж было собирался спросить, что случилось, даже мысленно приготовился бежать в деревню, но… оби на девочке не было. Не удерживаемая им одежда предательски сползала с плеч и давно могла упасть, если бы судорожно скрюченные пальцы не вцепились в полы до побеления костяшек. Девочка дрожала, в глазах поблёскивали едва сдерживаемые слёзы страха. Она боялась, но не смела ослушаться.
- Чтоб тебя, Ямадоджи-доно! – зло прошипел Момидзимару, подойдя к девчушке и поправляя сползающее с неё кимоно.
- Момидзимару-сама…
- Не волнуйся, я ничего не сделаю с тобой.
- Но Момидзимару-сама, если вы вернёте меня в деревню нетронутой…
Она задрожала ещё сильней и расплакалась. Если священник сочтёт её недостойной, то из деревни её точно изгонят, заклеймив позором. Момидзимару понимал это не хуже самой девочки.
- Оставайся. Похоже, иного выбора у нас нет.
Кимоно снова поползло вниз, оголяя вздрагивающие от рыданий плечи.
- Вот же дурочка. Я же сказал, этого не надо, я всё равно не прикоснусь к тебе.
- Но…
- Просто оставайся. И я не обязан докладывать Ямадоджи, что делаю со своей женой.
- Же… ной?..
- А как иначе? Они же опят пришлют кого-то. Как твоё имя?
- Юрика… меня зовут Юрика…
Она уже не сдерживалась. Бросилась на грудь священника и зашлась в рыданиях. Ему ничего не оставалась, как обнять девочку, утешая. Теперь всё будет хорошо. У неё всё будет хорошо. Хотя бы одну женщину в своей жизни он сможет защитить.

- Доброго дня, мико, - селяне раскланивались, когда Юрика проходила по деревне. Мико, жрица Инари-о ками. Красно-белые одеяния, волосы, перехваченные белой лентой на затылке. Мико. В одночасье напуганная девочка вознеслась над остальными жителями на недосягаемую высоту. Никто, даже сам Ямадоджи, не ожидал, что девочка, посланная в подарок на ночь, станет женой священника. Старейшина очень удивился, когда Юрика, которую уже пару недель считали сбежавшей, спустилась по храмовой лестнице. Но больше всего удивления вызвало то, кем именно стала Юрика. Момидзимару, пришедший вместе с ней, сдержанно поклонился Ямадоджи и поблагодарил за прекрасную жену. И так же сдержанно намекнул, что больше никого присылать не надо, потому как у священников не принято изменять своим женам, даже если девушек отдают в качестве подношения.

- Господин мой… пять лет прошло, но ты так и не прикоснулся ко мне, - Юрика сидела перед священником, удерживая его руки в своих ладонях.
- Я же говорил, мне это не нужно, - если бы девушка рискнула взглянуть в глаза Момидзимару, то увидела бы лишь непроглядную тоску.
- Я не достойна?.. – голос Юрики дрожал, грозясь сорваться во всхлипы, а затем и в рыдания. Она долго не поднимала этот вопрос. То ли радовалась, что от неё не требуют супружеского долга, то ли не придавала значения происходящему. Каждую ночь ложилась в постель к своему мужу, он обнимал её, словно защищая от внешнего мира, целовал в макушку, как ребёнка. И она засыпала. Момидзимару был кем угодно: добрым отцом, заботливым братом, верным другом. Только мужем он не был. Понимание этого пришло к Юрике не сразу. И даже когда пришло, долго копилось, набиралось смелости и нужных слов, и наконец выплеснулось слезами на грудь священника.
- Я не достойна?..
- Это я не достоин. Милая, успокойся. Ты – самая лучшая. Прости, что тебе выпала такая участь. Тебе должен был достаться добрый и любящий муж. Но не я. Я не имею права прикоснуться к тебе. Только не я…
Она не могла говорить, захлёбываясь слезами. Она могла лишь чувствовать его руки, обнимающие за плечи. Могла лишь слышать его слова, его голос, полный любви и нежности.
- Господин мой… господин мой… как же ты можешь быть не достоин? Самый добрый, самый заботливый и ласковый, такой красивый… как же ты можешь не иметь права на меня? Ты ведь любишь меня. Я это знаю, чувствую. Не сомневаюсь даже. Как же…
- Я не имею права быть счастливым. Прости меня, Юрика, это так нечестно в отношении тебя. Тебе должен был достаться другой муж…
Она плакала. Цеплялась пальцами за одежду Момидзимару, прижималась, куталась в его объятья. И плакала. Долго и безутешно. Он мог лишь слушать её рыдания и не отпускать. И понимать, что больше ничего не в силах сделать. Так прошла ночь. Утро сменило краски, унося с собой все всхлипы и судороги. Юрика затихла. Прильнула к мужу, обвивая шею руками, до дрожи обжигая поцелуем. Момидзимару едва не взвыл, сжимая тело жены до боли, впиваясь в горячие и влажные от слёз губы. Солёные, с горьким привкусом отчаяния.
- Пусть так. Мне достаточно того, что ты меня любишь, - сказала как выдохнула, освободившись от поцелуя.
- Люблю…
Момидзимару смотрел в глаза Юрике и не узнавал её. Вместо робкой неуверенной девушки на него смотрела спокойная мудрая женщина. Словно она повзрослела за эту ночь, словно приняла для себя самое важное решение. Священник зажмурился, пытаясь спрятаться в себе от этих глаз. В груди больно защемило. И никуда не деться, ничего не изменить. Лишь сильнее сжать объятья, будто пытаясь удержать неудержимое. Лишь поцеловать в макушку, пытаясь отыскать успокоение в таком привычном действии.
- Люблю…

Хлоп-хлоп.
Сладковатый дымок курительных палочек взвился над могилой, горьким привкусом оседая на губах Момидзимару. Пролетевшие годы давили на плечи, пригибая к земле неестественно молодое тело священника. Он сидел согбённый, утопив лицо в ладонях, давя глухие рыдания. Его глаза оставались сухими, когда воркующий женский голос прозвучал за его спиной.
- Угостишь старую знакомую саке, Момидзимару-доно?
- Какие неожиданные гости, Тенко-доно. Конечно, угощу. Какими ветрами? – Момидзимару поднялся, разворачиваясь к лисе, приветственно кланяясь, приглашая пройти за ним.
- Сколько лет прошло? – Тенко улыбалась почти приветливо, млея от тискания зашики-вараши. Юм пытался вырваться и что-то сказать, наверняка нажаловаться на лису, но предупредительная ладонь закрывала рот домовёнка.
- Семь с небольшим. Ты что, жалеть меня пришла?
- Однако… у тебя свой отсчёт времени, у меня – свой, - цукай не торопилась раздражаться. Наоборот, в её глазах поселилась грусть. Лиса последовала за онмёдзи, уселась на предложенной подушке и приняла крохотную чоко с саке.
- Что ты хочешь этим сказать? – священник присел рядом и тоже пригубил хмельной напиток.
- Всего лишь то, что ты считаешь себя виноватым. Между прочим, правильно считаешь. Ты сделал несчастной эту женщину. Невинностью от могилы разит так, что не продохнёшь. Неужели за двадцать с лишним лет так и не прикоснулся к своей жене?
- Тенко-доно, при всём уважении… не зли меня.
Тенко замолчала, свободной рукой подразнивая Юма, который безуспешно пытался выбраться из плена её хвостов. На них сегодня лиса была особенно щедра: выпустила все девять, устроив непреодолимые силки для домовёнка.
- Хорошее саке. И знаешь, не казни себя так, Момидзимару-доно. Не знаю, за что ты себя так наказываешь, но… от этого страдаешь не только ты. Она была несчастна, твоя жена.
- Ты меня всё же жалеешь…
- Нет, не тебя. Всех тех женщин, которых ты сделал и сделаешь несчастными. Найди себе другое наказание, не обижай их. Им ведь не убежать от этой любви. Так хоть прими её достойно, ответь, сделай хоть одну женщину счастливой.
- Тенко-доно, я любил её.
- Я знаю. По тебе видно. И всё же ты сделал её несчастной.
Чоко опустели. Снова наполнились саке и снова опустели. Онмёдзи и лиса пили в полной тишине. Даже Юм затих, прислушиваясь к накаляющемуся напряжению между этими двоими.
- Что ты имела в виду, говоря, что им не избежать этой любви? – Момидзимару первым нарушил молчание.
- Сын Цукиёми не знает, в чём его сила?! – Тенко отпрянула, словно её ужалили.
- О чём ты? Я не сын Цукиёми, мои родители были людьми, я в этом уверен, - настало время священника удивляться и отскакивать.
- О боги! Ты что, действительно не знаешь, каким даром тебя наградил Цукиёми? – глаза лисицы стали круглыми то ли от изумления, то ли от испуга. То ли и от того и от другого вместе.
Момидзимару залпом осушил чоко, налил снова и повторил действие. Мрачно посмотрел на Тенко, вздохнул и лишь потом сдавленно проронил:
- Цукиёми ничем меня не награждал. Не за что. Не думаю, что этот бог испытывает в мою сторону какие-либо тёплые чувства, чтобы наградить даром. Ты ошибаешься, он не мог.
- Не мне решать, что может Цукиёми, а чего не может. И почему он дал тебе такую силу – не мне знать. Я лишь вижу то, что вижу. И ошибки быть не может, в тебе есть то, из-за чего каждая лиса считает лучшим держаться подальше от лунного бога. Понятия не имею, почему он захотел наделить этим человека, - Тенко немного успокоилась, расслабила хвосты, наконец отпустив бедного Юма и уселась, протягивая священнику пустую чоко.
- Я всё равно не понимаю, о чём ты. Моё онмё-до – только моё. Да и не во власти Цукиёми дать или отнять силу онмёдзи. Объяснишь?
- Если ты протянешь руку, я упаду к твоим ногам. Это если коротко. Конечно, меня злит, что кто-то может так просто заполучить мою любовь. Но моё сердце трепещет каждый раз, когда вижу тебя. И так – каждая женщина, будь она человеком или демоном, или даже цукай. Чем сильнее ки, тем и твоё влияние сильнее. Попадать под очарование Цукиёми никто не хочет, потому цукай и держатся подальше от него. И ты – такой же. Мы называем это «лунным очарованием», или «очарованием Цукиёми».
- Ты хочешь сказать, что женские взгляды я ловлю не из-за проклятой юности и миловидного лица?
- Это лишь усугубляет. Но действует только на обычных смертных. Лису ты милым личиком не купишь. Но притяжение мы чувствуем. Поэтому я и отослала Рейко подальше. Если бы она напала на тебя, что ты сделал бы?
- Я не стал бы сражаться. Но попытался бы не дать ей убить меня.
- Ну да, ты бы её схватил. Невольные объятья.
- Ничего такого я не думал.
- Ты не думал, но оказавшись у тебя в плену ей не избежать участи быть очарованной. Проще говоря, влюбиться и таять в твоих руках. И уж точно не стала бы вредить тебе. Разве что сжечь в огне своей страсти.
- Что это? Тенко-доно… ты говоришь такие вещи… этого не может быть, - Момидзимару обхватил голову руками и отказывался верить в услышанное.
- Это сила Цукиёми. И она есть в тебе. Мне незачем врать. Хотя я думала, ты знаешь.
- Что же мне теперь делать?!
- Просто не поступай с женщинами так, как со своей женой. Сделай хоть одну счастливой, - лиса уже не ждала, пока священник нальёт саке. Она сама завладела бутылью и щедро плескала себе, раз за разом осушая чоко одним глотком.
- Счастливой? Ты смеёшься? Какая женщина станет счастливой, старея при вечно молодом муже? Или мне желать такой женщине ранней смерти? Я не хочу ещё раз пережить то, что пережил с уходом Юрико…
- Это и будет твоим наказанием. Хотя… есть выход. Если твоей женщиной станет лиса. Она не состарится и не умрёт так просто. Я – Тенко. Мне гордость не позволит. Но могу прислать к тебе ту Рейко или какую другую. Их в роще не так уж мало. Я наблюдала за тобой все эти годы, теперь уверена, ты не обидишь их. Так что решишь?
- Ты за этим пришла? – Момидзимару наконец отвел ладони от лица и посмотрел на Тенко.
- Сколько лет прошло? – спокойно спросила цукай.
- Тридцать! Хозяин, тридцать лет прошло! Забери меня от них!!! – опомнившийся Юм вцепился в онмёдзи мёртвой хваткой. Момидзимару вздрогнул, впился взглядом в зашики-вараши, будто из сна вынырнул.
- Тенко-доно…
- Именно, я пришла вернуть его. Других причин нет. Пожалуй, мне пора. Просто запомни то, что я сказала: не делай их несчастными. Ответь на любовь женщины, которая отравится твоей любовью.
Тенко развеялась туманом, будто и не было никого. Лишь радостно скулящий Юм напоминал о том, что произошло.
- Не злись на меня, Тенко-доно. Я не хотел тебя околдовать…

@темы: А иногда я графоманю..., Танец красных листьев